Еще тебе такие песни сложат, Так воспоют твой облик и дела, Что ты, наверно, скажешь: - Не похоже. Я проще, я угрюмее была. Мне часто было страшно и тоскливо, Меня томил войны кровавый путь, Я не мечтала даже стать счастливой, Мне одного хотелось: отдохнуть... Да, отдохнуть ото всего на свете - От поисков тепла, жилья, еды. От жалости к своим исчахшим детям, От вечного предчувствия беды, От страха за того, кто мне не пишет (Увижу ли его когда-нибудь), От свиста бомб над беззащитной крышей, От мужества и гнева отдохнуть. Но я в печальном городе осталась Хозяйкой и служанкой для того, Чтобы сберечь огонь и жизнь его. И я жила, преодолев усталость. Я даже пела иногда. Трудилась. С людьми делилась солью и водой. Я плакала, когда могла. Бранилась С моей соседкой. Бредила едой. И день за днем лицо мое темнело, Седины появились на висках. Зато, привычная к любому делу, Почти железной сделалась рука. Смотри, как цепки пальцы и грубы! Я рвы на ближних подступах копала, Сколачивала жесткие гробы И малым детям раны бинтовала... И не проходят даром эти дни, Неистребим свинцовый их осадок: Сама печаль, сама война глядит Познавшими глазами ленинградок. Зачем же ты меня изобразил Такой отважной и такой прекрасной, Как женщину в расцвете лучших сил, С улыбкой горделивою и ясной? Но, не приняв суровых укоризн, Художник скажет с гордостью, с отрадой: - Затем, что ты - сама любовь и жизнь, Бесстрашие и слава Ленинграда!
У Фонтанного дома, у Фонтанного дома, у подъездов, глухо запахнутых, у резных чугунных ворот гражданка Анна Андреевна Ахматова, поэт Анна Ахматова на дежурство ночью встает. На левом бедре ее тяжелеет, обвиснув, противогаз, а по правую руку, как всегда, налегке, в покрывале одном, приоткинутом над сиянием глаз, гостья милая - Муза, с легкой дудочкою в руке. А напротив через Фонтанку - немые сплошные дома, окна в белых бумажных крестах. А за ними ни искры, ни зги. И мерцает на стеклах жемчужно-прозрачная тьма. И на подступах ближних отброшены снова враги. О, кого ты, кого, супостат, захотел превозмочь? Или Анну Ахматову, вставшую в дозор у Фонтанного дома, от Армии невдалеке? Или стражу ее, ленинградскую эту бессмертную белую ночь? Или Музу ее со смертельным оружьем, с легкой дудочкой в легкой руке?
...Я буду сегодня с тобой говорить, товарищ и друг мой ленинградец, о свете, который над нами горит, о нашей последней отраде. Товарищ, нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды, но мы не забыты с тобой, не одни, - и это уже победа. Смотри - материнской тоской полна, за дымной грядой осады, не сводит очей воспаленных страна с защитников Ленинграда. Так некогда, друга отправив в поход, на подвиг тяжелый и славный, рыдая, глядела века напролет со стен городских Ярославна. Молила, чтоб ветер хоть голос домчал до друга сквозь дебри и выси... А письма летят к Ленинграду сейчас, как в песне, десятками тысяч. Сквозь пламя и ветер летят и летят, их строки размыты слезами. На ста языках об одном говорят: "Мы с вами, товарищи, с вами!" А сколько посылок приходит с утра сюда, в ленинградские части! Как пахнут и варежки, и свитера забытым покоем и счастьем... И нам самолеты послала страна, - да будем еще неустанней! - их мерная, гулкая песня слышна, и видно их крыльев блистанье. Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись и с вызовом миру поведай: - За город сражаемся мы не одни, - и это уже победа. Спасибо. Спасибо, родная страна, за помощь любовью и силой. Спасибо за письма, за крылья для нас, за варежки тоже спасибо. Спасибо тебе за тревогу твою - она нам дороже награды. О ней не забудут в осаде, в бою защитники Ленинграда. Мы знаем - нам горькие выпали дни, грозят небывалые беды. Но Родина с нами, и мы не одни, и нашею будет победа.
За залпом залп. Гремит салют. Ракеты в воздухе горячем цветами пестрыми цветут. А ленинградцы тихо плачут. Ни успокаивать пока, ни утешать людей не надо. Их радость слишком велика – Гремит салют над Ленинградом! Их радость велика, но боль Заговорила и прорвалась: На праздничный салют с тобой Пол-Ленинграда не поднялось… Рыдают люди, и поют, И лиц заплаканных не прячут. Сегодня в городе – салют! Сегодня ленинградцы плачут…
И на Литейном был один источник. Трубу прорвав, подземная вода однажды с воплем вырвалась из почвы и поплыла, смерзаясь в глыбы льда. Вода плыла, гремя и коченея, и люди к стенам жались перед нею, но вдруг один, устав пережидать, - наперерез пошел по кромке льда, ожесточась пошел, но не прорвался, а, сбит волной, свалился на ходу, и вмерз в поток, и так лежать остался здесь, на Литейном, видный всем, - во льду. А люди утром прорубь продолбили невдалеке и длинною чредой к его прозрачной ледяной могиле до марта приходили за водой. Тому, кому пришлось когда-нибудь ходить сюда, - не говори: "Забудь". Я знаю все. Я тоже там была, я ту же воду жгучую брала на улице, меж темными домами, где человек, судьбы моей собрат, как мамонт, павший сто веков назад, лежал, затертый городскими льдами.
Да, он мне снится, этот город и видимо не раз, не два Доказывать я буду в спорах, что он красивей, чем Москва!
И в стороне сибирской дальней, мне помнится родимый дом И то, что факелы Ростральных.... А впрочем нет, я о другом. Я вижу городок на Волге в полукольце плешивых гор В тот очень тяжкий, очень долгий 42-ой военный год. Линялые шатрами крыши, стада бредущие в пыли Сюда блокадных ребятишек из Ленинграда привезли. Ведь больше года голодали, им дали мяса, масло дали. Они ж, шатаясь как в бреду за завтраком недоедали, В обед опять недоедали, за ужином недоедали, на завтра прятали еду. Они не оставляли крошек, тихи, глазасты и худы, Они рассматривали кошек лишь как запас живой еды. И падали при каждом шаге. И молча плакали в тиши. Но кто-то детям дал бумагу и заточил карандаши. И вот на четвертушках мятых, стал робко возникать на свет Не точный, памятный, крылатый, неповторимый силуэт - Бессмертный шпиль Адмиралтейства, его нагую простоту Чертило раненое детство, мусоля грифели во рту....
Да, он мне снится этот город и видимо не раз, не два Доказывать я буду в спорах, что он красивей, чем Москва! И вновь и вновь при трудном шаге я вспомню это, Тишь палат, детей, и на листках бумаги, рисунок, Точно текст присяги, тебе на верность ЛЕНИНГРАД.
Холодный. цвета стали, Суровый горизонт... Трамвай идет к заставе, Трамвай идет на фронт. Фанера вместо стекол, Но это ничего, И граждане потоком Вливаются в него. Немолодой рабочий - Он едет на завод, Который дни и ночи Оружие кует. Старушку убаюкал Ритмичный счтук колес: Она танкисту-внуку Достала папирос. Беседуя с сестрою И полковым врачом, Дружинницы - их трое - Сидят к плечу плечом. У пояса граната, У пояса наган, Высокий, бородатый,- Похоже, партизан. Пришел помыться в баньке, Побыть с семьей своей, Принес сынишке Саньке Немецкий шлем-трофей - И снова в путь-дорогу, В дремучие снега, Выслеживать берлогу Жестокого врага, Огнем своей винтовки Вести фашистам счет... Мелькают остановки, Трамвай на фронт идет...
Вместо супа - бурда из столярного клея, Вместо чая - заварка сосновой хвои. Это б всё ничего, только руки немеют, Только ноги становятся вдруг не твои.
Только сердце внезапно сожмётся, как ёжик, И глухие удары пойдут невпопад... Сердце! Надо стучать, если даже не можешь. Не смолкай! Ведь на наших сердцах - Ленинград.
Бейся, сердце! Стучи, несмотря на усталость, Слышишь: город клянётся, что враг не пройдёт! ...Сотый день догорал. Как потом оказалось, Впереди оставалось ещё восемьсот.
